неділя, 19 травня 2019 р.

Эльна(продолжение ч.7)

Александр Слоневский,
член Национального общества краеведов Украины

                                 В лагерях

В лагерном пункте станции Дубининской власти не знали, куда нас всунуть, чтобы не объединить с другими лагерниками. И придумали поместить нас, 23 женщины, в маленький однокомнатный домик с нарами, который обычно увозят летом куда-нибудь на место посевных работ лагерников. Дом просто аховый, в одну доску, немного утеплён кукурузными стеблями. Поставили печку-времянку, трубу вывели наверх. Наши уголовные – шесть штук – сразу заняли лучшие места на верхних нарах около трубы.


В женском бараке на зоне

В один из первых же вечеров, когда мы уже улеглись спать, открылась дверь, и к нам вошёл начальник нашего домика и привёл с собой человек двадцать пять совсем нетрезвых мужчин. Один был так пьян, что пытался сесть на раскалённую печку. Начальник объявил, что он разрешил этим «друзьям и мужьям» наших уголовниц пробыть до четырёх часов ночи.

Мы сначала ничего не могли понять, но ужас охватил нас, когда мы услышали крики радости этих женщин, а также их товарищей-мужчин, из которых многие взобрались к ним на нары и менялись там, то одни, то другие. Мы были ни живы, ни мертвы, вынужденные присутствовать при всей этой гадости. Веселье било через край. Но потом некоторые мужчины начали приставать к нашим молодым женщинам, и начался настоящий хаос. Женщины вскакивали, отбиваясь от них, убегали во двор, прятались за уборной. Мужчины пытались их поймать, но пьяным не удавалось этого сделать. Женщины опять вбегали в дом, и тут, сбившись в кучу, отбивалисьтак храбро и сильно, что никакого несчастия с ними не произошло, да и пьяные не особенно владели своими движениями. Мы с соседкой тихо лежали рядышком, крепко закутавшись в нашем тёмном углу.

Вдруг один из хулиганов навалился на нас, мы стали сталкивать его и кричать. И тут увидели нож в его руке. Я вскочила, он скатился на пол, и я крикнула верхней бандитке: «Тоня, уберите сейчас же от нас ваших мужчин!»

Тоня с хохотом слезла сверху и стала уговаривать его не лезть к «старухам». В четыре часа ночи кто-то пришёл за мужчинами, и мы вздохнули, наконец, свободно. Тогда же мы узнали, что эти самые уголовники, посетившие нас, пограбили основательно «политических» мужчин, бывших с ними вместе.Их вещами и деньгами подкупили наших охранников и заведующего, чтобы проникнуть к своим подругам.

В Дубининскую мы приехали в самых последних числах января, пробыв в дороге немногим больше двух месяцев. В мае велели нескольким из нас выходить с вещами. С грустью прощались. Все мы очень сдружились и много вместе пережили. Теперь пути пойдут разные, и мы больше не встретимся нигде. Нас усадили в вагон дачного типа и окружили конвойными. Интересно было видеть в окно красивые дачные места у самого моря под Владивостоком и самый Великий и Тихий океан. Высадили нас где-то на путях, далеко от вокзала и повели наверх на сопки, на так называемую «транзитку» – Владивостокский пересыльный пункт.

Недели через три нас собрали в поход, но к удивлению нашему не в Магадан, а обратно в Сибирь, в лагеря около города Мариинска. Много раз собирались мы с мужем поехать посмотреть этот чудный Байкал. Теперь на обратном пути из Владивостока я видела в узенькое окошко тюремного вагона кусочек этого чудного озера в месте впадения Ангары. Желание моё исполнилось. Но при каких обстоятельствах!

Мы доехали до города, а оттуда предстояло пройти более четырёх километров до Мариинского «распреда». Выгрузилось нас из вагонов тысячи две, больше мужчин. В тех краях чудная земля – жирный чернозём. Но сейчас он размок от дождей, и стоило невероятных усилий вытаскивать ноги из него. Наши валенки с галошами облипли тяжёлой липкой землёй. То и дело галоши сдирались с валенок. Мужчины нам дали верёвок, мы к валенкам привязали галоши, но ноги сейчас же превратились в сплошную чернозёмную массу. И теперь уже сдирались вместе с галошами и валенки. Вскоре мы совсем не в силах были передвигаться. Уже стало совсем темно, когда мы добрели до высоких стен и огромных ворот распреда. На территории лагеря – такая же грязь, ноги скользят, скатываемся в какие-то рвы, выкопанные по бокам дороги для стекания воды.

Зона

Итак, перевернулась новая страница нашей лагерной жизни. Распред этот огромный и две зоны – мужская и женская – с множеством бараков. Между зонами колючая проволока метра полтора-два высотой. Но есть калитка целый день открытая, и лагерный народ толчётся по всем зонам. Имеется конторас разными отделами, в которой работают и лагерники по какой-нибудь своей специальности: счетоводами, машинистками и так далее. Есть больница, есть роддом, есть детдом. Есть своё почтовое отделение. Вывешивается газета для чтения. Есть своя отличная баня и своя водокачка. Бараки до окон в земле, так что вовнутрь надо спускаться по нескольким ступенькам. В каждом бараке своя начальница, для них при бараках имелась маленькая комнатка. Эти начальницы и начальники назначались лагерным руководством, и всегда только из уголовных. Политические не имели права нести такой высокой должности, так же, как не могли читать вслух.

Вообще, уголовные пользовались доверием и любовью начальства, политических же держали в чёрном теле, и всегда урки были правы, а политические виноваты. На нашей половине находилось очень мало уголовных, но за стеной, во второй половине, их было много, и к ним подселили монашек. Уголовные здорово над ними издевались, так же как и стража, которая обыкновенно дежурила на вышках на всех углах территории. Ежедневно мы слышали, как монашки, собравшись в кружок, пели псалмы и молитвы, а уголовные горланили неприличные песни и приказывали монашкам молчать.Каждый барак имел свой день бани. Для монашек нарочно оставляли воскресенье, когда по их понятиям считалось грешно мыться. Они отказывались и упирались идти в баню. Их тогда тащили силой под хохот и гиканье уголовных.

Что совершенно ужасно в лагерях – это «словесность» уголовных, их многоэтажные до крайности скабрезные ругательства. И не только ругательства, но вся манера их изъясняться. Первое время кажется, что весь мир обливается вонючей грязью, когда они открывают рот. А потом перестаёшь замечать их жаргон».

Будни Мариинского распределителя

«Как-то в распред прибыл этап мужчин из Красноярска.Их «взяли»  ещё в 1934 году, и они долго находились в тюрьме. Было их две тысячи человек, всё почти коммунисты, всё почти пожилые и давно состоявшие в партии. Нескольких из них назначили чинить крышу нашего барака. Уголовницы, как нарочно, тогда начинали изощряться в своих «словоизлияниях», переговариваясь через проволоку со своими мужскими товарищами. Мужчины на крыше от стыда отворачивали лица.

Вскоре нас, мужчин и женщин, до двух-трёх тысяч человек начали водить в поле на работы. Поднимали все бараки в четыре часа ночи, командовали становиться по четыре человека в ряд, и начиналась считка. Считали, без конца ошибались и начинали снова. Наконец, около шести утра вываливались мы из ворот и плелись по дороге. Конвойные всё время подгоняют, политические усердно гнут спины, а вся воровская братия разбежалась по кустам спать, и с ними никакого слада нет. Они ни за что не будут работать. Сажали их в наказание и в карцер, но ничего не помогало.

Работа проводилась под открытым небом; в дождь мы промокали буквально насквозь. Однажды во время короткого отдыха среди дня мы просили конвойных разрешения сесть на кучу соломы, а не на промокшую землю. Но нам грубо отказали и уложили своих собак на солому. Вообще отношение конвойных было омерзительно.

В один день неожиданно объявили мне и ещё шести женщинам «на возрасте»: мы не будем ходить в поле, а назначены на уборку всей нашей зоны. В мужской зоне находился один обрусевший голландец, очень милый и симпатичный человек, страшный любитель цветов. Он испросил у начальства разрешение устроить на всех зонах цветники. На удивление, ему разрешили и даже приказали составить список необходимых семян, какие он желает. Почва там удивительная, и у нас получились такие замечательные цветники, что просто глаз радовался. Перед конторой устроили особенно нарядные клумбы. Такой красоты, величины и расцветки анютиных глазок, я, кажется, никогда больше не видела.

Мы и копали, и сажали, и ухаживали за нашими «садами» вместе с милым голландцем. Опять уголовные нас «баловали» тем, что совершенно цинично ночью перестали пользоваться уборной, решив, что для этого теперь есть цветники. Что ж, мы посыпали всё это землёй и убирали. Зато у нас было огромное удовольствие: крутясь целый день на зоне и «запылившись», мы ежедневно заскакивали в баню со всегда горячей водой и быстро обмывались. Это был настоящий подарок за работу.

Разных встреч и временных знакомств вМариинскомраспреде было, конечно, много, очень много. Масса интересных лиц с их увлекательными и грустными рассказами и переживаниями, но для этого нужно исписать тома. Была на нашей зоне такая милая девушка, дочь Ю. Ларина – большого друга В. Ленина. Она вспоминала, как часто она с отцом бывала у Ленина, и Ленин сажал её к себе на колени, и её ручонкой подписывал бумаги. И будто есть бумага, где рядом с подписью Ленина стоит её имя. Сестра этой девушки Анна была последней женой Бухарина и находилась в Томских лагерях.

Пришла осень, цветы наши отцвели. Стало холодно, снег уже часто посыпал нас, когда приехала в Распред комиссия, которая подбирала народ на работу в разные лагерные пункты.

Берикуль

Меня отправилив Берикуль. Сильно уставшие, мы к вечеру третьего дня приехали в этот лагерь. Открылись опять тяжёлые ворота, впустили нас и закрылись за нами. Опять высокие стены кругом, вахтёры по четырём углам на вышках и такая жуть в душе.

Прошли мы в свой женский барак. Лестница вниз, и это уже даже не барак, а просто землянка. И если вМариинскомраспреде мы могли всё-таки раздеваться на ночь, то здесь приходилось лежать в шубе. И ещё одна ужасная: мыши, везде мыши.И на полу, и на нарах, и наверху, и внизу. Моё место было внизу, я достала «из багажа» какую-то длинную тряпку и подвязала её к верхним нарам над своим местом, чтобы сверху крошки и бумажки не падали на меня. Но по ночам в этой тряпке скакали мыши и падали на мою голову. Однажды, когда я встала, чтобы выйти из барака, я увидела несколько больших противных крыс. Страх мой дошёл до предела, я с ногами забралась на стол, а днём на зоне нашла большую палку и уже не расставалась с нею – гоняла приближающихся мышей и крыс.

В Берикуле женщин постарше опять определили дворниками на зоне, и нашей главной обязанностью стала борьба со снегом, который валил и валил, и каждый день приходилось буквально откапывать землянку, разметать дорожки, собирать снег в кучи и вывозить. Молодые женщины рано утром уходили на лесоповал. Это была тяжёлая работа. Помню, одна девушка отсекла себе топором полступни. Мужчины тоже шли на лесоповал.

Скоро мы все перезнакомились. Много интересного я здесь слыхала. В этом Берикуле цвели свои романы между женской и мужской зоной, но особенно поражали «ненормальные связи» с их ревностями и истериками. Жизнь в землянке казалась ужасной. Еду нам не приносили, а надо было идти стоять в очереди перед окошком, всё это на большом морозе, который был в том году. Получаешь горячую еду в пиалу и хлеб, и идёшь в барак есть уже всё остывшее.

Мужчин кормили раньше нас. И каждый день выстраивались они в ряд у окошка (особенно много бывших священников), и мы отливали им половину нашей порции, которую обыкновенно не доедали. Какое-то жуткое чувство не покидало меня, что я до самой смерти не выйду отсюда. Вдруг вспомнились слова, произнесенные в конце благословенного 1908 года: «Вот сейчас я нахожусь в будущем относительно той пятнадцатилетней Эльны. Вадя, я должна тебе по секрету признаться: будущее прекрасно!»
         Но лучше его не знать.

«Освобождение»

Вдруг в землянку вошёл какой-то человек и произнёс мою фамилию. Я подошла к нему, и он сказал: «Вы получили освобождение, собирайтесь моментально, сейчас поедете».
Кто поймёт, что это был за момент! Я свободна, я поеду к сыну в Москву! Я вся дрожу, всё падает из рук, счастье не помещается в груди, а надо спешить, спешить! Многие плачут вокруг меня, одевают. Всё, сколько возможно, надеваю на себя, на дворе лютый мороз. Обнимают меня, прощаются, выходят все, кто в бараке, провожать, и из других бараков тоже.

Ворота раскрыты, и там стоят пятнадцать саней, гружённых высоко чёрными ватниками. Указывают взбираться на железную гору ватников на последних санях. Дают хворостину, чтобы я сама управлялась с лошадью без вожжей. Мы двигались по заснеженному пространству. Тишина, глухота полная, нигде ни здания, ни огонька. На каком-то косогоре несколько саней перекинулось, их быстро поднимают. Перекинулись и мои сани с вещами и мною в глубокий сугроб, подняли. Наступили уже ранние сумерки, а нам ещё далеко до места остановки.

Ехали-ехали, потом пришлось вожатых просить остановиться на минуту и дать мне сойти. Но только я спустилась с верхушки, они тронули лошадей, не спрашивая и не зная, вернулась я или нет. Сани всё больше удалялись, и я так испугалась, что останусь здесь одна в лютую стужу, что побежала, что есть сил по глубокому снегу. Я долго бежала, пока, наконец, не нагнала последние сани и не ухватилась за верёвки, привязывавшие ватники. И так тащили меня сани, пока я не собралась с силами опять крикнуть, чтобы остановили обоз. Конечно, меня никто б не хватился, а конвойный сказал бы, что я сбежала.

Да, было тяжело, но надо всё претерпеть, ведь я ехала на свободу, к сыну. Итак трое суток я добиралась с ватниками до Мариинска. В бараке старые знакомые поздравляли меня, согрели и накормили, и я убежала в конторку узнать, когда я могу отправляться в Москву. В конторе меня ожидал удар. Оказывается «освобождение» это не полная свобода и не Москва, и не мой сын. Лагеря мне заменили новым сроком свободного поселения.И я буду отправлена этапным порядком через пересыльные тюрьмы в Алма-Ату. Я так безумно огорчилась, что вся в слезах вернулась в барак и твердила одно, что такой свободы мне надо. Без средств, в чужом краю, что я буду делать? И плакала, плакала…

Конечно, я говорила глупости. Такое поселение гораздо лучше лагерей, и все окружающие старались успокоить меня этими доводами. Но ведь мне так хотелось домой к сыну, и там хлопотать о муже!

Несколько дней я прожила в Распреде, прощаясь со всеми милыми людьми, Путь мойлежал через три пересыльные тюрьмы. Последней такой остановкой перед Алма-Атой, где мы должны были получить направление на «свободную жизнь», оказался подвал Новосибирской тюрьмы. Здесь находилась дочь художника Нестерова – Ольга Михайловна Шретер. Замечательная картина «Амазонка», написанная её отцом с неё, раньше висела в Третьяковской галерее. Ольга Михайловна никак не могла отсюда выбраться, поскольку не успевала «молниеносно» собраться, когда выгоняют всех для этапа. И тут я решила написать записку начальнику тюрьмы с просьбой поговорить о важном деле. К большой моей радости он откликнулся на мою просьбу. Я просила дать лошадь, когда нас соберут на этап, чтобы отвезти Ольгу Михайловну на вокзал, не могущую идти пешком. Он сначала отговаривался, но я продолжала умолять, и он согласился.

Это путешествие было хотя и не очень долгим, но кошмарным. Во-первых, стояла адская жара, воды не было, во-вторых, в вагоне присутствовало два-три человека больных желудками. И в-третьих, в коридоре настоящий цербер-охранник, который, как его ни умоляли, не открывал дверей и не позволял чаще положенного посещать туалет. Почему иным так приятно издеваться над другими и проявлять свою власть, хотя бы она была и короче воробьиного носа?

Но кончилось и это мучение, и мы прибыли в Алма-Ату, пересели в тюремный автобус и через некоторое время въехали на приятный, поросший зелёной травой двор Алма-Атинской тюрьмы. Теперь осталось только ждать назначения, куда каждому ехать. Мне было назначено ехать в Джамбул, где я получила дальнейшее назначение в большое село Георгиевку.
………
Как-то в 1948 году я из Москвы ездила в Ленинград и была в Эрмитаже. Там выставлены картины М. Нестерова, перевезенные из Москвы, из Третьяковской галереи. И долго смотрела я на чудный портрет покойной Ольги Михайловны работы её отца, носящий название «Амазонка».


Михаил Нестеров «Амазонка»

(отрывок из книги А. Слоневского «Эльна»)



Немає коментарів:

Дописати коментар