член Национального общества краеведов Украины
В лагерях
В лагерном пункте станции Дубининской власти не знали,
куда нас всунуть, чтобы не объединить с другими лагерниками. И придумали
поместить нас, 23 женщины, в маленький однокомнатный домик с нарами, который
обычно увозят летом куда-нибудь на место посевных работ лагерников. Дом просто
аховый, в одну доску, немного утеплён кукурузными стеблями. Поставили
печку-времянку, трубу вывели наверх. Наши уголовные – шесть штук – сразу заняли
лучшие места на верхних нарах около трубы.
В один из первых же вечеров, когда мы уже улеглись спать,
открылась дверь, и к нам вошёл начальник нашего домика и привёл с собой человек
двадцать пять совсем нетрезвых мужчин. Один был так пьян, что пытался сесть на
раскалённую печку. Начальник объявил, что он разрешил этим «друзьям и мужьям»
наших уголовниц пробыть до четырёх часов ночи.
Мы сначала ничего не могли понять, но ужас охватил нас,
когда мы услышали крики радости этих женщин, а также их товарищей-мужчин, из
которых многие взобрались к ним на нары и менялись там, то одни, то другие. Мы
были ни живы, ни мертвы, вынужденные присутствовать при всей этой гадости.
Веселье било через край. Но потом некоторые мужчины начали приставать к нашим
молодым женщинам, и начался настоящий хаос. Женщины вскакивали, отбиваясь от
них, убегали во двор, прятались за уборной. Мужчины пытались их поймать, но
пьяным не удавалось этого сделать. Женщины опять вбегали в дом, и тут, сбившись
в кучу, отбивалисьтак храбро и сильно, что никакого несчастия с ними не
произошло, да и пьяные не особенно владели своими движениями. Мы с соседкой
тихо лежали рядышком, крепко закутавшись в нашем тёмном углу.
Вдруг один из хулиганов навалился на нас, мы стали
сталкивать его и кричать. И тут увидели нож в его руке. Я вскочила, он скатился
на пол, и я крикнула верхней бандитке: «Тоня, уберите сейчас же от нас ваших
мужчин!»
Тоня с хохотом слезла сверху и стала уговаривать его не
лезть к «старухам». В четыре часа ночи кто-то пришёл за мужчинами, и мы
вздохнули, наконец, свободно. Тогда же мы узнали, что эти самые уголовники,
посетившие нас, пограбили основательно «политических» мужчин, бывших с ними
вместе.Их вещами и деньгами подкупили наших охранников и заведующего, чтобы
проникнуть к своим подругам.
В Дубининскую мы приехали в самых последних числах
января, пробыв в дороге немногим больше двух месяцев. В мае велели нескольким
из нас выходить с вещами. С грустью прощались. Все мы очень сдружились и много
вместе пережили. Теперь пути пойдут разные, и мы больше не встретимся нигде.
Нас усадили в вагон дачного типа и окружили конвойными. Интересно было видеть в
окно красивые дачные места у самого моря под Владивостоком и самый Великий и
Тихий океан. Высадили нас где-то на путях, далеко от вокзала и повели наверх на
сопки, на так называемую «транзитку» – Владивостокский пересыльный пункт.
Недели через три нас собрали в поход, но к удивлению
нашему не в Магадан, а обратно в Сибирь, в лагеря около города Мариинска. Много
раз собирались мы с мужем поехать посмотреть этот чудный Байкал. Теперь на
обратном пути из Владивостока я видела в узенькое окошко тюремного вагона
кусочек этого чудного озера в месте впадения Ангары. Желание моё исполнилось.
Но при каких обстоятельствах!
Мы доехали до города, а оттуда предстояло пройти более
четырёх километров до Мариинского «распреда». Выгрузилось нас из вагонов тысячи
две, больше мужчин. В тех краях чудная земля – жирный чернозём. Но сейчас он
размок от дождей, и стоило невероятных усилий вытаскивать ноги из него. Наши
валенки с галошами облипли тяжёлой липкой землёй. То и дело галоши сдирались с
валенок. Мужчины нам дали верёвок, мы к валенкам привязали галоши, но ноги
сейчас же превратились в сплошную чернозёмную массу. И теперь уже сдирались
вместе с галошами и валенки. Вскоре мы совсем не в силах были передвигаться.
Уже стало совсем темно, когда мы добрели до высоких стен и огромных ворот
распреда. На территории лагеря – такая же грязь, ноги скользят, скатываемся в
какие-то рвы, выкопанные по бокам дороги для стекания воды.
Зона
Итак, перевернулась новая страница нашей лагерной жизни.
Распред этот огромный и две зоны – мужская и женская – с множеством бараков.
Между зонами колючая проволока метра полтора-два высотой. Но есть калитка целый
день открытая, и лагерный народ толчётся по всем зонам. Имеется конторас
разными отделами, в которой работают и лагерники по какой-нибудь своей
специальности: счетоводами, машинистками и так далее. Есть больница, есть
роддом, есть детдом. Есть своё почтовое отделение. Вывешивается газета для
чтения. Есть своя отличная баня и своя водокачка. Бараки до окон в земле, так
что вовнутрь надо спускаться по нескольким ступенькам. В каждом бараке своя
начальница, для них при бараках имелась маленькая комнатка. Эти начальницы и
начальники назначались лагерным руководством, и всегда только из уголовных.
Политические не имели права нести такой высокой должности, так же, как не могли
читать вслух.
Вообще, уголовные пользовались доверием и любовью
начальства, политических же держали в чёрном теле, и всегда урки были правы, а
политические виноваты. На нашей половине находилось очень мало уголовных, но за
стеной, во второй половине, их было много, и к ним подселили монашек. Уголовные
здорово над ними издевались, так же как и стража, которая обыкновенно дежурила
на вышках на всех углах территории. Ежедневно мы слышали, как монашки,
собравшись в кружок, пели псалмы и молитвы, а уголовные горланили неприличные
песни и приказывали монашкам молчать.Каждый барак имел свой день бани. Для
монашек нарочно оставляли воскресенье, когда по их понятиям считалось грешно
мыться. Они отказывались и упирались идти в баню. Их тогда тащили силой под
хохот и гиканье уголовных.
Что совершенно ужасно в лагерях – это «словесность»
уголовных, их многоэтажные до крайности скабрезные ругательства. И не только
ругательства, но вся манера их изъясняться. Первое время кажется, что весь мир
обливается вонючей грязью, когда они открывают рот. А потом перестаёшь замечать
их жаргон».
Будни Мариинского распределителя
«Как-то в распред прибыл этап мужчин из Красноярска.Их
«взяли» ещё в 1934 году, и они долго
находились в тюрьме. Было их две тысячи человек, всё почти коммунисты, всё
почти пожилые и давно состоявшие в партии. Нескольких из них назначили чинить
крышу нашего барака. Уголовницы, как нарочно, тогда начинали изощряться в своих
«словоизлияниях», переговариваясь через проволоку со своими мужскими
товарищами. Мужчины на крыше от стыда отворачивали лица.
Вскоре нас, мужчин и женщин, до двух-трёх тысяч человек
начали водить в поле на работы. Поднимали все бараки в четыре часа ночи,
командовали становиться по четыре человека в ряд, и начиналась считка. Считали,
без конца ошибались и начинали снова. Наконец, около шести утра вываливались мы
из ворот и плелись по дороге. Конвойные всё время подгоняют, политические
усердно гнут спины, а вся воровская братия разбежалась по кустам спать, и с
ними никакого слада нет. Они ни за что не будут работать. Сажали их в наказание
и в карцер, но ничего не помогало.
Работа проводилась под открытым небом; в дождь мы промокали
буквально насквозь. Однажды во время короткого отдыха среди дня мы просили
конвойных разрешения сесть на кучу соломы, а не на промокшую землю. Но нам
грубо отказали и уложили своих собак на солому. Вообще отношение конвойных было
омерзительно.
В один день неожиданно объявили мне и ещё шести женщинам
«на возрасте»: мы не будем ходить в поле, а назначены на уборку всей нашей
зоны. В мужской зоне находился один обрусевший голландец, очень милый и
симпатичный человек, страшный любитель цветов. Он испросил у начальства
разрешение устроить на всех зонах цветники. На удивление, ему разрешили и даже
приказали составить список необходимых семян, какие он желает. Почва там
удивительная, и у нас получились такие замечательные цветники, что просто глаз
радовался. Перед конторой устроили особенно нарядные клумбы. Такой красоты,
величины и расцветки анютиных глазок, я, кажется, никогда больше не видела.
Мы и копали, и сажали, и ухаживали за нашими «садами»
вместе с милым голландцем. Опять уголовные нас «баловали» тем, что совершенно
цинично ночью перестали пользоваться уборной, решив, что для этого теперь есть
цветники. Что ж, мы посыпали всё это землёй и убирали. Зато у нас было огромное
удовольствие: крутясь целый день на зоне и «запылившись», мы ежедневно
заскакивали в баню со всегда горячей водой и быстро обмывались. Это был настоящий
подарок за работу.
Разных встреч и временных знакомств вМариинскомраспреде
было, конечно, много, очень много. Масса интересных лиц с их увлекательными и
грустными рассказами и переживаниями, но для этого нужно исписать тома. Была на
нашей зоне такая милая девушка, дочь Ю. Ларина – большого друга В. Ленина. Она
вспоминала, как часто она с отцом бывала у Ленина, и Ленин сажал её к себе на
колени, и её ручонкой подписывал бумаги. И будто есть бумага, где рядом с
подписью Ленина стоит её имя. Сестра этой девушки Анна была последней женой
Бухарина и находилась в Томских лагерях.
Пришла осень, цветы наши отцвели. Стало холодно, снег уже
часто посыпал нас, когда приехала в Распред комиссия, которая подбирала народ
на работу в разные лагерные пункты.
Берикуль
Меня отправилив Берикуль. Сильно уставшие, мы к вечеру
третьего дня приехали в этот лагерь. Открылись опять тяжёлые ворота, впустили
нас и закрылись за нами. Опять высокие стены кругом, вахтёры по четырём углам
на вышках и такая жуть в душе.
Прошли мы в свой женский барак. Лестница вниз, и это уже
даже не барак, а просто землянка. И если вМариинскомраспреде мы могли всё-таки
раздеваться на ночь, то здесь приходилось лежать в шубе. И ещё одна ужасная: мыши,
везде мыши.И на полу, и на нарах, и наверху, и внизу. Моё место было внизу, я
достала «из багажа» какую-то длинную тряпку и подвязала её к верхним нарам над
своим местом, чтобы сверху крошки и бумажки не падали на меня. Но по ночам в
этой тряпке скакали мыши и падали на мою голову. Однажды, когда я встала, чтобы
выйти из барака, я увидела несколько больших противных крыс. Страх мой дошёл до
предела, я с ногами забралась на стол, а днём на зоне нашла большую палку и уже
не расставалась с нею – гоняла приближающихся мышей и крыс.
В Берикуле женщин постарше опять определили дворниками на
зоне, и нашей главной обязанностью стала борьба со снегом, который валил и
валил, и каждый день приходилось буквально откапывать землянку, разметать
дорожки, собирать снег в кучи и вывозить. Молодые женщины рано утром уходили на
лесоповал. Это была тяжёлая работа. Помню, одна девушка отсекла себе топором
полступни. Мужчины тоже шли на лесоповал.
Скоро мы все перезнакомились. Много интересного я здесь
слыхала. В этом Берикуле цвели свои романы между женской и мужской зоной, но
особенно поражали «ненормальные связи» с их ревностями и истериками. Жизнь в
землянке казалась ужасной. Еду нам не приносили, а надо было идти стоять в
очереди перед окошком, всё это на большом морозе, который был в том году.
Получаешь горячую еду в пиалу и хлеб, и идёшь в барак есть уже всё остывшее.
Мужчин кормили раньше нас. И каждый день выстраивались
они в ряд у окошка (особенно много бывших священников), и мы отливали им
половину нашей порции, которую обыкновенно не доедали. Какое-то жуткое чувство
не покидало меня, что я до самой смерти не выйду отсюда. Вдруг вспомнились
слова, произнесенные в конце благословенного 1908 года: «Вот сейчас я нахожусь
в будущем относительно той пятнадцатилетней Эльны. Вадя, я должна тебе по
секрету признаться: будущее прекрасно!»
Но лучше его не знать.
«Освобождение»
Вдруг в землянку вошёл какой-то человек и произнёс мою
фамилию. Я подошла к нему, и он сказал: «Вы получили освобождение, собирайтесь
моментально, сейчас поедете».
Кто поймёт, что это был за момент! Я свободна, я поеду к
сыну в Москву! Я вся дрожу, всё падает из рук, счастье не помещается в груди, а
надо спешить, спешить! Многие плачут вокруг меня, одевают. Всё, сколько
возможно, надеваю на себя, на дворе лютый мороз. Обнимают меня, прощаются,
выходят все, кто в бараке, провожать, и из других бараков тоже.
Ворота раскрыты, и там стоят пятнадцать саней, гружённых
высоко чёрными ватниками. Указывают взбираться на железную гору ватников на
последних санях. Дают хворостину, чтобы я сама управлялась с лошадью без
вожжей. Мы двигались по заснеженному пространству. Тишина, глухота полная,
нигде ни здания, ни огонька. На каком-то косогоре несколько саней перекинулось,
их быстро поднимают. Перекинулись и мои сани с вещами и мною в глубокий сугроб,
подняли. Наступили уже ранние сумерки, а нам ещё далеко до места остановки.
Ехали-ехали, потом пришлось вожатых просить остановиться
на минуту и дать мне сойти. Но только я спустилась с верхушки, они тронули
лошадей, не спрашивая и не зная, вернулась я или нет. Сани всё больше
удалялись, и я так испугалась, что останусь здесь одна в лютую стужу, что
побежала, что есть сил по глубокому снегу. Я долго бежала, пока, наконец, не
нагнала последние сани и не ухватилась за верёвки, привязывавшие ватники. И так
тащили меня сани, пока я не собралась с силами опять крикнуть, чтобы остановили
обоз. Конечно, меня никто б не хватился, а конвойный сказал бы, что я сбежала.
Да, было тяжело, но надо всё претерпеть, ведь я ехала на
свободу, к сыну. Итак трое суток я добиралась с ватниками до Мариинска. В
бараке старые знакомые поздравляли меня, согрели и накормили, и я убежала в
конторку узнать, когда я могу отправляться в Москву. В конторе меня ожидал
удар. Оказывается «освобождение» это не полная свобода и не Москва, и не мой
сын. Лагеря мне заменили новым сроком свободного поселения.И я буду отправлена
этапным порядком через пересыльные тюрьмы в Алма-Ату. Я так безумно огорчилась,
что вся в слезах вернулась в барак и твердила одно, что такой свободы мне надо.
Без средств, в чужом краю, что я буду делать? И плакала, плакала…
Конечно, я говорила глупости. Такое поселение гораздо
лучше лагерей, и все окружающие старались успокоить меня этими доводами. Но
ведь мне так хотелось домой к сыну, и там хлопотать о муже!
Несколько дней я прожила в Распреде, прощаясь со всеми
милыми людьми, Путь мойлежал через три пересыльные тюрьмы. Последней такой
остановкой перед Алма-Атой, где мы должны были получить направление на
«свободную жизнь», оказался подвал Новосибирской тюрьмы. Здесь находилась дочь
художника Нестерова – Ольга Михайловна Шретер. Замечательная картина
«Амазонка», написанная её отцом с неё, раньше висела в Третьяковской галерее.
Ольга Михайловна никак не могла отсюда выбраться, поскольку не успевала
«молниеносно» собраться, когда выгоняют всех для этапа. И тут я решила написать
записку начальнику тюрьмы с просьбой поговорить о важном деле. К большой моей
радости он откликнулся на мою просьбу. Я просила дать лошадь, когда нас соберут
на этап, чтобы отвезти Ольгу Михайловну на вокзал, не могущую идти пешком. Он
сначала отговаривался, но я продолжала умолять, и он согласился.
Это путешествие было хотя и не очень долгим, но
кошмарным. Во-первых, стояла адская жара, воды не было, во-вторых, в вагоне
присутствовало два-три человека больных желудками. И в-третьих, в коридоре
настоящий цербер-охранник, который, как его ни умоляли, не открывал дверей и не
позволял чаще положенного посещать туалет. Почему иным так приятно издеваться
над другими и проявлять свою власть, хотя бы она была и короче воробьиного
носа?
Но кончилось и это мучение, и мы прибыли в Алма-Ату,
пересели в тюремный автобус и через некоторое время въехали на приятный,
поросший зелёной травой двор Алма-Атинской тюрьмы. Теперь осталось только ждать
назначения, куда каждому ехать. Мне было назначено ехать в Джамбул, где я получила
дальнейшее назначение в большое село Георгиевку.
………
Как-то в 1948 году я из Москвы ездила в Ленинград и была
в Эрмитаже. Там выставлены картины М. Нестерова, перевезенные из Москвы, из
Третьяковской галереи. И долго смотрела я на чудный портрет покойной Ольги
Михайловны работы её отца, носящий название «Амазонка».
Михаил Нестеров
«Амазонка»
(отрывок из книги А. Слоневского «Эльна»)
Немає коментарів:
Дописати коментар