Эльна(продолжение.ч.6)

Александр Слоневский,

член Национального общества краеведов Украины

В крепких объятиях власти Советов

16 мая 1938 года меня вызвали опять на Лубянку. Следователь приказал конвойному, и меня тут же отправили вниз по коридору и вдруг силой втолкнули куда-то в полную тьму и захлопнули дверь. Я прижалась к этой двери, боясь шагнуть вперёд, и стала ощупывать всё вокруг себя – это был каменный мешок. «Мешок» этот, круглый и узкий, с абсолютной тьмой в нём. вытянуть ноги там невозможно. Из «мешка» меня отправили сейчас же дальше, где обыскали и велели отдать все шпильки из волос. Тюремная надзирательница открыла передо мной дверь с глазком, и я очутилась в своём новом жилище. Я остановилась у захлопнутой двери, около самой «параши» и, скажу прямо, в каком-то ужасе. Да дальше и некуда было двигаться, настолько переполнена была камера. Женщины сидели кучками или стояли у стен.

Совершенно обескураженная этой толпой, я стояла у дверей, закрыв глаза. И в такой переполненной камере существует очерёдность – первая ночь на полу у «параши». Потом кого-то уведут, а кого-то нового введут. Последний вошедший останется у параши, а я передвинусь немного дальше. Но дня через два мне повезло: какая-то группа женщин потеснилась и позвала меня.

Чтобы растянуться и отдохнуть, места не оставалось. Приходилось, в лучшем случае, лежать,скрючившись в три погибели, или полусидя, подобравши ноги, высунуть их было некуда. А ночью, когда люди засыпали и теряли контроль над собой, вдруг то тут, то там вспыхивали крики, ссоры и брань, потому что очень трудно не въехать во сне ногой или рукой кому-нибудь в живот или в лицо. Помню это мучительное «пробирание» через тела до параши, когда никак не ухитришься поставить ногу просто на пол, на асфальт, потому что под ногами живой пол и некуда ступить.

Летом 38-го года стояла невероятная жара, и мы все задыхались, сбрасывали с себя всё, что возможно, и даже днём сидели полураздетые. А вообще же ни у кого из нас не было ни смены платья, ни белья, ведь всех нас забирали неожиданно, иногда даже на улице, кто шёл на службу или возвращался домой. Некоторых забирали дома и не позволяли ничего захватить с собой.Не знаю, почему такая жестокость.

По утрам в 6 часов и вечером в 7 часов камеру за камерой нас вели в умывальню. После душной, жаркой, нагретой солнцем камеры было невероятным наслаждением обливаться холодной водой, хотя вообще вся эта «умывалка» была ужасна, неопрятна и неаппетитна. Умывшись, шли опять под замок, садились за стол, и нам вносили огромные чаны с кипятком, вроде котлов с краном, чёрный хлеб по куску на каждого. Конечно, ни чаю, на заварки, ни сахару. Днём на обед баланда, жидкая каша из крупы и воды, и кусок хлеба.

Сначала как будто тяжело и не по нутру всё это, а потом – как вкусен этот кипяток и кусок чёрного хлеба, густо посыпанный солью! На всё это даже не обращаешь внимания; потому что всё это мелочь по сравнению с ужасным внутренним состоянием. Душа кипит и рвётся на волю, страх за мужа, страх за сына, полная неизвестность, мысли мечутся, не можешь успокоиться и найти себе места. Голова продолжает работать, как на воле: что нужно сделать, что предпринять. И каждый раз испуганно натыкаешься на безысходность положения – ведь ты в заключении, ты ничего не можешь. Душат отчаяние, слёзы. Смотришь на других: то один, то другой бьётся истерике. Удивительно, как вся физика человека связана с нервами, с шоком. У многих женщин, в том числе и у меня, на много месяцев прекратились некоторые привычные физиологические явления.

Тут столько рассказов, что можно бы исписать тома, жуть слушать. В нашей камере находились молодые, кормящие грудью матери, которых оторвали от ребёнка, и которые в отчаянии буквально колотились головой о стенку. В амбулатории им перевязывали грудь. У одной трое детишек остались одни в комнате. При аресте им говорили, что государство о детях позаботится. А в камере женщины рассказывали, что детей, оставшихся без отца и матери и не имеющих других родных, передавали в детские дома и ясли. Сосланные на много лет родители потом не находили их следов.

В нашей камере сидело и несколько представителей других наций: ведь достаточно быть немцем или поляком, чтобы уже быть под подозрением и попасть в тюрьму. Были у нас женщины всех сословий: жёны адвокатов, врачей, профессоров и учителей, жёны «больших» коммунистов. Были жёны физкультурников и сами преподавательницыфизкультуры, коммунистки молоденькие совсем, жёны инженеров и лётчиков. Кого только не было! Но большинство всё-таки русских и евреев.

Мои новые приятельницы преподнесли мне подарок: отточили гладко палочки длиной девять-десять сантиметров, один конец заострили, а на другой надели круглую шапочку из чёрного хлеба, и я ими очень хорошо закалывала волосы. И в тюрьме не иссякала энергия у людей, которые только и искали, куда бы её применить. Так, три раза в неделю приходила в камеру «аптекарь» – получали порошки от головной боли, от кашля, зубные капли, но больше всего требовалось ваты. «Аптекарша» каждый раз удивлялась, куда нужны такие количества. А в камере многие с большим искусством сучили нитку, а из имевшихся зубных щёток кусочками стекла вытачивали крючки. Одним концом зубы чистишь, другим можно вязать. Вязали бюстгальтеры, мешочки, тряпочки, чтобы дать работу рукам. Подарили и мне такой бюстгальтер, который я сохраняю, как память.

Этап

Эльну Жданову продержали в тюрьме шесть месяцев, то есть,до середины ноября 1938 года. После многомесячной отсидкилюди стали получать приговоры, и при накоплении известного их числа собирался этап. Куда он высылался, конечно, никто не знал. Но вот и Ждановой объявили приговор. 15 июля 1938 года постановлением Особого совещания при НКВД ей как члену семьи изменника родиныприсудили пять лет трудовых лагерей.

«Приговоры были разные: от трёх лет (таких очень мало) до пяти и десяти лет. После вынесения решений мы ещё довольно долго находились в тюрьме. Когда набралось достаточно народу для заполнения этапных поездов, пробил и для нас час отправления на новые испытания в жизни.

Влезли мы в переполненные машины. Через некоторое время тронулись в путь, долго ехали. Наконец остановились, вылезли на поездных путях каких-то, ничего не разобрать где и что. Стоим, окружённые конвоирами. Вот подали длинный состав больших пульмановских товарных вагонов, раздвинули тяжёлые двери, положили доску, и стали мы взбираться по ней в высокий вагон. С обеих сторон в вагоне нары в три этажа, несколько скамеек, маленькая круглая печурка для отопления и дрова; огромная бочка с холодной водой для питья и мытья; около одной стены приспособление для «уборной» с дыркой в полу.

Не помню, сколько народу помещается в такой вагон. Но мы все были запихнуты туда, как сельди в бочке. Из нашей камеры человек пять, остальные все чужие и из других тюрем. Внизу на каких-то досках устроили трёх глубоких старух, таких старых, что, судя по их лицам, по их поведению, ни настоящего сознания, ни памяти у них уже не осталось. Глядя на них, мы решили, что это остатки каких-то дворянских фамилий выметаются вон из жизни. Они поминутно ссорились между собой, отнимали что-то друг у друга, плакали, требовали чего-то невозможного. Одна была, очевидно, совсем уже полоумная, вставала, бродила, шатаясь, и всё искала под скамьями и между вещами свою голову и невероятно сердилась, не находя её. Какое тяжёлое впечатление...

Так же, как и в тюремной камере, мы выбрали сейчас же старосту из своей среды для наведения порядка и справедливости в вагоне. Жизнь стала ещё тяжелее. Мы находились всё время взаперти, и только во время обеда и ужина стучали засовы и раздвигались конвойными тяжёлые двери и вносились огромные баки с баландой и кипятком. Ночи и дни в вагоне были мучительные, народу набили столько, что староста установила каждому по три часа лежать на нарах, после чего наступала очередь ложиться другим, потом третьим и так далее. Хорошо помню, как лежали мы на нарах все рядом и все на боку.И поворачивались в ту или другую сторону все разом по команде, иначе невозможно шевельнуться.

Дни проходили и проходили, и мы всё стояли где-то на запасных путях, далеко от города. Не понимали совершенно, в каком пункте Москвы мы находимся. И гадали: куда же и когда же нас наконец-то повезут. Но наступил и день отправки.

Кто поверит, если сказать, что два месяца мы были в дороге, и сколько тяжёлых испытаний перенесли в пути. Стены вагона стали от мороза белыми, и когда не было воды мы ложками сцарапывали иней со стен и глотали. Нас то везли, то останавливали где-то на долгие времена, потом опять везли. Оставался у нас только один плюс, что в этом вагоне находилась исключительно «58-я статья», то есть, политические. Это всё-таки были точно все свои.

Худшее узнали мы позже. По мере продвижения на какой-нибудь остановке очередную группу из вагона ссаживали – очевидно, в какие-то лагеря по дороге. Входили грубые конвойные, вычитывали фамилии и велели мигом собираться. Потом поезд долго-долго стоял на месте. Ни на какие расспросы мы ответа не получали.В пути я раздобыла спичечную коробочку, кусочек чистой бумаги; карандаш у меня был. Написала сыну маленькое письмо, положила в коробку, и на какой-то стоянке мне удалось выбросить её через окошко на пути. Коробку подобрал добрый человек, и сын получил моё письмо.

Письмо Эльны из тюремного вагона

Хотя и медленно, состав всё же продвигался дальше и дальше. Не знали чисел, потеряли счёт прошедших дней. Вдруг на какой-то остановке вошли конвойные, велели выходить из выгона – нас поведут в баню. Это было радостно. Стояли, конечно, далеко от станции. Мы спешно прыгали из вагона. Видели, что из нескольких вагонов нашего длиннющего поезда тоже прыгали женщины и мужчины. Кругом масса конвойных. Команда – всем стать на колени (чтобы лучше нас было видно), и начали нас считать. Был талый снег, холодно, мокрота какая-то с неба, и мы в лужах воды на коленях. Тут удалось узнать, что это Омск.

Когда подошли к баням, оказалось, что там ещё какой-то эшелон, мужчины моются. Пришлось стоя на улице ждать. Наконец раздеваемся в ледяном предбаннике. Трясёмся от холода, но в перспективе горячая баня, значит, можно терпеть. Входим в самую умывальню – и отвращение, и ужас, вода плохо сходит. Мывшихся прежде нас было множество, и грязная отвратительная вода стоит тут по колено. В горячих кранах вода тоже не очень горячая. Берём шайки, наполняем водой, идём к скамьям мыться. На скамьях тоже грязь, мыльная пена и вши. Да-да, вши! Какое отвращение! Только успели намылиться, открылась дверь, и вошло несколько конвойных. Несмотря на то, что мы, женщины, все голые, стали гнать нас вон отсюда одеваться.Уставшие, такие же грязные, с чувством отвращения мы уже опять на дворе и пускаемся в длинный путь, обратно к нашему поезду. Кое-где по дороге встречался народ, и мы не один раз слышали: «Бедненькие!»

И теперь только, подходя к своему составу, мы узрели его неимоверную длину и рядом ещё много длиннющих эшелонов. Вся эта уйма народа тащилась, как и мы, в неизвестные лагеря. Заперли нас опять в вагоны. Как обычно, на больших пунктах долго стояли, потом опять трогались в путь. Да, нелёгкая задача пропустить через всю страну столько эшелонов, столько каторжников.

По дороге всё больше и больше народу стали высаживать.Наконец нас в этом огромном вагоне осталось только 18 человек. Но в один прекрасный день нам объявили, что вагон надо освободить. И так как мы теперь в таком малом количестве, нас переведут в другой вагон к уголовникам. Это была страшная весть. Самая страшная вещь – быть вместе с уголовными.

Встретили они нас, «проклятых политических», в ножи, не хотели сначала никакого места нам дать, и мы долго стояли, прижавшись к стенке в «нижнем этаже». Потом немного обошлось, и с «верхнего этажа» заявили, что более пожилым, дадут наверху три места, но только сидячих, чтоб ложиться и не вздумали и не мешали им там по-царски располагаться.

Перед нами раскрывалась совсем новая жизнь. Наверху, где мы сидели, находилась самая верхушка преступной аристократии. Это были поджигатели, убийцы, воровки с большим именем. Самые закалённые представители уголовного мира, выловленные в который раз и тоже отправляемые в разные лагеря. Их соучастники мужского пола и «мужья» находились тоже где-то в нашем же составе. У нас был чисто женский вагон. Эта «аристократия» ехала со всеми удобствами: с матрацами, подушками, стёгаными одеялами. Среди них находилась их староста и командирша. Внизу же располагалась мелкая челядь воровского мира, которая находилась в полном подчинении и рабстве у командирши. Она приказывала, она судила, она наказывала. Однажды мы видели, как староста, взбешённая чем-то, наказывала провинившуюся, и, спустив ноги в люк, молотила ими по голове ослушницы.

Нижние должны прислуживать верхним, подавать им воду для мытья, еду, убирать нары и предоставлять всё, чего они пожелают. Верхние умывались и без зазрения совести лили грязную воду вниз просто на пол. Откуда и слякоть стояла такая, перемешанная с грязью от ног. Делалось и ещё кое-что похуже: тошнило кого-нибудь из «аристократок», и они, свесив голову с нар, отправляли это вниз. Наконец, иногда даже ленились спуститься по малым делам, и их мало трогало – попадёт ли это кому-нибудь на голову или просто на пол, то есть, в грязь, потому что пола видно не было. В этой среде свои жестокие законы, и все им беспрекословно подчиняются и не имеют права пикнуть. Верхние «дамы», как мы видели, все устраиваются парочками. Мерзко вспоминать их гнусные ночи. Мы зарывались головами в воротники наших пальто, чтобы не видеть и не слышать.

Утром всё это поздно подымалось, мылось, красилось, пудрилось, натиралось, подводило глаза, устраивало причёски и сладко любезничало друг с другом. Мы спускались с верхотуры, чтобы проведать нашу славную молодёжь, которых уголовные порядочно третировали, и скоро там возникли ссоры. Уголовные стали грозить, что прирежут их. Наши сообщили потихоньку разговоры, которые они подслушали: если будет на то согласие начальницы, они всех нас «пощупают».

Волнения и страхи нарастали с каждым днём, и однажды ночью, когда мы трое задремали, прижавшись друг к другу, я первая вздрогнула от того, что кто-то в темноте надавил мне ногу и руку. Темнота полная. Я вскрикнула:

- Что это? кто это?

Кто-то на меня навалился и чиркнул спичкой. Мы оказались окружёнными четырьмя-пятью субъектами, наседавшими на нас. Приказали отдать все деньги, какие нам выдали в тюрьме по 15 рублей из наших сумм, и которые мы так берегли на случай отправки телеграмм откуда-нибудь по приезде. Потом отобрали весь чай, сахар, печенье, какие у нас были, какие-то мелочи из белья и сказали, что если мы это добровольно отдадим, то не будут рыться в наших вещах.

Мы с подругой решили отдать им всё это. Но наша третья, у которой имелось больше всего, стала спорить, и её ограбили совершенно безжалостно: кроме провизии, утащили чемодан с платьем. Напали на нас «нижние» урки и, конечно, с согласия начальницы, хотя она сама и вся их верхняя компания делали вид, что крепко спят. Утром, когда мы пожаловались на этот произвол, они уверяли, что этого не может быть, и они абсолютно ничего не слыхали и не видали. Очевидно, начальнице хотелось немного побаловать своих рабов. Ну и страшные же они были – точно в саже вымазанные и все в отрепьях.

Мы ехали всё дальше и дальше и уже давно стали понимать, что держим путь на Владивосток. Почти всех уголовных посеяли по дороге, и осталось в вагоне всего 23 человека: 17 наших и 6 уголовных – женщин ещё почти молодых, но с «большим прошлым», самых квалифицированных преступников. Узнали, наконец, что мы прибыли во Владивосток. Ждём высадки, но стоим двое, трое и больше суток.

Ничего не знаем, и нас не выгружают. Поезд двигается опять. Через некоторое время оказываемся где-то под Хабаровском. И тут напоследок обкормили нас какими-то ржавыми, противными селёдками. Мы были сильно голодны и пожирали эти селёдки, после которых наступила мучительная жажда. В бочке вода стояла нечистая, последние уголовные, которых где-то высадили, несмотря на наши протесты, полоскали там руки, лазили туда с грязной посудой. Но пить хотелось так, что удержаться невозможно, и почти все ужасно расстроили свои желудки. Самочувствие было ужасное, когда раздвинулись двери, и нам скомандовали высаживаться с вещами. Вылезли ослабевшие, с трудом таща свои пожитки через многочисленные пути и, нагибаясь под вагонами составов, куда влекли нас наши конвойные, чтобы выйти на дорогу.Из нашего эшелона вышло нас двадцать три женщины и две тысячи мужчин, тоже смесь политических с меньшим количеством уголовных. Тут мы услыхали, что мы находимся на станции Дубининской, в большом лагерном пункте, который приютит и нас временно».

(отрывок из книги А. Слоневского «Эльна»)