Эльна.Продолжение.ч.8

Александр Слоневский,

член Национального общества краеведов Украины

Ссылка 

«Георгиевка – это огромное, красивое село. Широкая улица, на которой я жила, считалась главной. Но таких же параллельных улиц было ещё три. Везде славные домики с большими садами и большими участками земли для огородов. 

Все улицы вели к центру, где по утрам всегда шумел огромный базар. И там же в окружении находились всякие учреждения: банк, почта, НКВД, где мы, сосланные, должны были раз в месяц отмечаться. Кое-где были и кооперативные лавки с примитивным товаром. Всё село утопало в зелени садов. Полукругом его окружали горы со снежными вершинами. Сбоку тянулся огромный арык с водой из реки Чу. Стояли последние дни декабря, когда я приехала, и было так тепло, что мы ходили в одних платьях. 

Ближе к весне 1940 года одни знакомые – муж и жена, – у которых весной кончался срок высылки, стали уговаривать купить их полхатки. При домике имелся большой участок земли, несколько фруктовых и других деревьев, большой виноградный куст. Сначала мне казалось смешным обзаводиться здесь чем-нибудь, но мало-помалу стала нравиться мысль «похозяйничать» самой. Написала сыну и получила горячую поддержку с его стороны, и дело решилось.Хатка была саманная, мазаная, крыша – кукурузные стебли, пол земляной, два окна в садик. Радио осталось тоже мне. Чувствовала я чудесно «у себя», стала чистить и приводить в порядок всё и украшать своё жилище.Недалеко от хатки стоял сарай, где жили мои две большие курицы – Маша и Даша, – благо, приобретённое вместе с хаткой, и давших мне впоследствии огромное потомство. 

Теперь, когда я находилась в покое и благоденствии, сильней стали тревожить мысли за мужа и сына. Со Славой часто переписывалась, впитывая ласку его писем, зная, что с сердцем его очень нехорошо. Он часто болел и всё же блестяще справлялся со своими университетскими делами и быстро подвигался вперёд. Душевно горюю, что не могу быть с ним. И прошу его опять и опять наводить справки об отце. 

Счастлива, что имею радио, слушаю Чайковского, Рахманинова. С нетерпением жду последних известий из Москвы, может что-нибудь переменилось, что-то улучшилось для нас, сосланных и заключённых? В нашем случае «дурак думкой богатеет», как говорят на Украине. Но богатеть было не из чего. Только по слухам меньше арестов стало, и меньше «жён» поступает в тюрьмы и лагеря. 

Но вернусь к своей хатке и своим полям. По воскресеньям все хозяйки отправлялись непременно на базар, купить, что надо или просто посмотреть. Там же происходили встречи с всякими знакомыми. Георгиевка напоминала большой город от множества ссыльных, находившихся там. Здесь местное население состоит из казахов, киргизов и огромной массы украинцев. На базаре только и слышишь украинский язык. Многие давно обосновались в этих местах, а многие бежали из Украины во время раскулачивания. Мои соседи тоже были украинцы. 

Ближе к осени 1940 года я получила письмо от сына, которое совершенно свело с ума от радости. Он обещал вскоре приехать на две недели. В день приезда я уже в четыре часа утра вышла на шоссе, чтобы устроиться на первую же грузовую машину, едущую во Фрунзе. Мне повезло, машина доставила меня прямо до вокзала. Но вот, наконец, и поезд и мой мальчик, за которым я так стосковалась, в моих объятиях. Даже не верится своему счастью. 

Ростислав Жданов 

Выпили мы что-то на вокзале, сидим, смотрим друг на друга, держась за руки. Так тепло, так тепло на душе, мы всегда так горячо были привязаны друг к другу, так близки. И мой мальчик такой особенный, такой серьёзный.Иногда даже кажется, что он старше меня: и успокоить, и утешить – всё умеет. Мне хочется скорее увезти его в мой домик, и там говорить, говорить без конца.И вот мой сын, моя радость со мной в моём доме. Я бесконечно счастлива, всей душой ушла в заботу о нём, но… ведь это будет всего две недели. Стараюсь не думать о новой разлуке и быть только счастливой, наговориться обо всём, посоветоваться с другом, вместе и без конца думать о нашем отце. Много мы поведали друг другу, и время ушло так незаметно! 

И уже пришёл этот страшный день отъезда. Я была сама не своя, не могла успокоиться и сдержать слёз, как ни утешал меня мой родной Слава, как ни обещал, что скоро опять приедет и будет хлопотать о моём полном освобождении. Обнял он меня крепко в последний раз и поднялся на площадку вагона. Поезд двинулся, я бежала, кажется, сначала за ним… 

Поезда больше нет, и моего Славы больше нет. Это было наше последнее свидание в жизни. Прошло уже восемнадцать лет после его смерти, а я пишу и заливаюсь слезами». 

Война 

«Несколько дней я ходила больная от тоски, а потом опять начались будни. Яркий праздник окончился так быстро! И соседи, и друзья в Георгиевке старались оказать мне всякое внимание, видя моё подавленное состояние. Но огород, хозяйство, мои куры – всё это не ждёт, а требует действия. Работа просто спасала. Пришла и ушла довольно холодная зима. Купила я себе тёплый тулупчик на бараньем меху, валенки, и по морозу ходила за топливом. Там, на мёрзлых болотах, его столько, что одно удовольствие собирать. 

Весна 1941 года. Всё распустилось, зацвело. Весенний звон и радость в воздухе. Так и тянет начать работу на своих и добавочных сотках. И пошло дело, целый день крутишься, да тут ещё цыплят развелось множество. Каждая курица хочет выводить. Борешься всячески с её желаниями, но потом уступаешь и подкладываешь под неё яйца. Забавно возиться с маленьким куриными детёнышами и растить их. Яиц у меня было много, я могла продавать их или менять на что-нибудь. Но ни одной своей курицы я не могла бы съесть. Иногда дарила, кому хотела, но никогда не резала. 

Однажды, когда казалось, что всё так тихо и спокойно, ко мне подошли мои соседи, только что вернувшиеся из центра и в большом волнении и расстройстве сказали мне: знаете, война с Германией объявлена и полная мобилизация. Я вскочила, точно меня кто-то ударил обухом по голове, не могу вымолвить ни слова, такой страх объял душу! Ясно одно: всё-всё, и для меня и всех ухудшится теперь, что ожидает наших мужей?Что будет с моим сыном в Москве, которая, конечно, окажется под главным ударом. 

Я бросилась в комнату к радио. Да, всё так, как сообщили соседи, и даже в голосе Левитана чувствую страшную тревогу. Что же это такое? Как же так? Совсем недавно вМариинскомРаспреде мы слышали о тесной дружбе России с Германией. А теперь совсем неожиданно Гитлер напал на нас и уже успел что-то захватить. Я не спала всю ночь, точно предчувствовала, что с этой войной потеряю самое дорогое. 

Телеграфирую сыну, беспрестанно пишу. Но уже действует цензура военного времени, письма ходят нерегулярно, ответа ждёшь месяцами. Перешла на открытки. Умоляю сына приехать ко мне, когда узнаю, что Москва эвакуируется. Сельсовет ко мне в комнату назначает двух эвакуированных женщин – мать и дочку. Конечно, не очень удобно, но надо дать кров людям и поделиться, чем можешь. Прибыло их много, и в каждом доме старались их устроить. Работы с чужими в доме становится больше, но меньше думаешь о своём. Всю зиму и весну прожили у меня эти две женщины, потом списались с родными и выехали. 

Вот уже и оканчивается весна 42-го года. Последние открытки от сына я получила в мае. Пишет, что болен, лежит и радуется, что скоро я буду опять около него и ухаживать за ним. Металась я, писала, измучилась вконец, но точно провал какой-то, ни от кого и ниоткуда никакого ответа. Месяцы бегут, пишу письма с упрёками сыну, что заставляет меня так страдать. Телеграфирую знакомым – тоже ничего. Кто пережил то кошмарное время, помнит, как месяцами ждали ответа. 

Молю сына приехать. Сначала он собирается, но почему-то не попадает в эшелон. Позже пишет, что не рискует со своим здоровьем ехать в таких условиях, какие представляются.Думает, что не доедет. И пишет, чтобы я не волновалась. Вместе с другими он дежурит на крыше университета и несёт всякие общественные работы, вызванные военным временем. Тревога о нём мне даёт жить. Редки становятся письма, иногда совсем не доходят». 

Почтовая карточка Э. Ждановой в Георгиевку 

28 июля 1942 года Ростислав Всеволодович Жданов скончался. 

«Я не стану и не могу рассказать, что это было для меня. И только мысль о муже заставила меня жить дальше.28 июля 1942 года, а теперь уже октябрь. Хитроумные люди в Москве решили скрывать от меня всё, не понимая, что они сделали со мной, какое непоправимое горе мне принесли, скрывая о его ухудшающемся состоянии. Может быть, ещё тогда я смогла бы поехать к нему. Я заболела тяжёлым воспалением лёгких. Всё, кто стал мне близок в селе, не оставляли меня. Жизнь текла из месяца в месяц, из года в год в работе, в движении. Но для меня что-то рухнуло со смертью Славы. 

Мысленно я всегда благодарю того начальника НКВД, который хотел мне помочь увидеть сына. Даже там оказался хороший и отзывчивый человек.На счастье меня окружали милые лица, и их тёплое сочувствие к моему горю.И сжились мы с ближайшими соседями, как одна семья. 

Война продолжалась, сводки омрачали. Георгиевка наполнилась всякими беженцами из оккупированных немцами районов. На рынке продукты расхватывались моментально, многого не хватало, в особенности, муки и сахара. Меня лично интересовал только сахар, его отсутствие являлось для меня некоторым лишением. И я покупала конфеты у иранцев, которых было много выслано в Георгиевку. Не знаю, как они приобретали сахар и фабриковали конфеты – думаю, что делали хорошие дела и платили большие налоги. Все работали, чтобы существовать. Но в Георгиевке мы не знали ни бомб, ни всяких ужасов, ни страшных воздушных атак. 

В 1943 году оканчивался срок моей пятилетней ссылки. Я пошла в НКВД за получением формального освобождения и разрешения на выезд в Москву. И только тут узнала, в каком заблуждении опять находилась. Оказывается, для меня с концом срока не всё ещё закончено. И я ещё только через три года имею право подать просьбу о снятии с меня судимости, что ещё также не означает, что мне разрешат вернуться в Москву. 

На дворе осень. Надобно копать картофель, лущить кукурузу, что отнимало много времени. Однажды, когда мы с соседкой вышли во двор, обнаружили, что нас обокрали: замки у сараев сломаны, у соседей украли всё мясо накануне заколотой свиньи, а из моих сотни кур осталось три штуки. И как мы ничего не слыхали? Остались следы подводы на земле. Очевидно, всё уже вывезли во Фрунзе и продали. Составили акт, но на нашу милицию мы совсем не надеялись, и всё пошло прахом. 

А в жизни иногда бывает как в сказке. Давно-давно, когда мой отец работалдиректором большого металлургического завода в Каменском, в доме у нас прислуживал Прокофий, вначале дворником, а затем лакеем, как это тогда называлось. Я помню его с самого раннего детства и даже ещё после моего замужества он всё находился при моих родителях. Их было несколько таких людей в нашем доме, и были они уже как члены нашей семьи и очень любимы и уважаемы нами. 

Семья Сундгрен с прислугой. Каменское, 1892 г. 

У этого служащего семья жила в деревне. Но часто бывало, что приезжала его жена погостить, а ещё чаще его старший сын, который всегда был товарищем наших детских и юношеских игр. Потом этот сын женился. Я тоже вышла замуж и много лет не встречалась с ним. И только когда мы с мужем оказались в Москве, к нам однажды пришёл этот сын со своей милой женой. Мы очень сердечно встретились. Иногда с ним приходила его младшая дочь, девочка лет двенадцати. 

Долго не виделась я ни с ним, ни с его семьёй. И вот во Фрунзе моя знакомая как-то попросила передать записку одной из её учениц по английскому языку, жене коммуниста, занимающего очень большой пост в правительстве. Я отправилась с запиской и была принята красивой молодой дамой. Если я её не узнала, то она узнала меня, хотя ничего не сказала. Это и была та самая девочка двенадцати лет, теперь замужем за видным членом правительства во Фрунзе. На следующий день меня попросили прийти к ним домой. В моём теперешнем положении эта встреча была болезненной и тяжёлой, и я всеми силами старалась удалиться от всего того мира. Роли наши слишком переменились, и столько горя накопилось в моей душе и обиды, что не в этом обществе хотелось мне быть. 

Но как-то эта молодая женщина сама заехала за мной, выражая свою симпатию и сожаление обо всём со мной случившимся. Она вспоминала о любви своего дедушки и отца ко всей нашей семье и говорила, что я могу найти только друзей в её лице и лице её мужа. Муж её оказался человеком чрезвычайно симпатичным, и сколько лет мне потом пришлось бывать и живать у них, и быть «как своя» в доме. К этому человеку можно было питать только уважение и любовь. 

Он часто посылал своего шофёра отвезти меня в театр, кино или цирк, где я сидела в ложе, после чего машина отвозила меня обратно. И у меня были чувства к ним, как к родным. Но теперь всё-таки уже я прислуживала им и помогала в доме. Через них мне пришлось познакомиться со многими семьями высоких коммунистов, и везде меня встречали с симпатией и, порой, с большой теплотой. Позже, когда я после своих сроков – пятилетнего и трёхлетнего – получила от НКВД (тогда это уже называлось НКГБ) бумагу о снятии судимости, именно эти большие люди помогали мне и в Москве. Они даже прописали меня в своём доме в тот критический момент, когда милиция хотела выкинуть меня из Москвы, уверяя, что снятие судимости вовсе не означает, что мне можно жить в столице. Этого я никак не хотела понять и находилась в отчаянии, куда же опять деваться, если я совершенно одинока. Ведь если и оставались какие-то связи у меня, то только в Москве». 

……… 

В деле отбывшей ссылку Эльны Ждановойи не имеющейреального освобождения и разрешения на выезд в Москву, всё же присутствовало одно светлое пятно. Ей разрешили писать за границу. 

«Мои бесконечно дорогие, Юрочка, Жильберта и Кладик! Всё волнуется и дрожит в моей душе при этом новом обращении к Вам после 11-летнего молчания. Ведь я ничего, ничего не знаю о Вас, но сердце и мысли постоянно с Вами. И потому наряду с горячей надеждой на то, что Вы все живы, я ношу и тайные опасения. Как пережили Вы эту войну и эти страшные годы? Я полна страха о Вас. Славы со мной больше нет. Его могила в Москве, куда и я хочу переехать. Все надежды и мечты сосредоточены на Вас и на том, что Вы здоровы и благополучны. И я, как в лихорадке, жду Ваших известий. Жутко подумать, что 20 лет я не видала тебя, мой Юрочка! Дорогие, любимые, напишите мне, успокойте меня. Обнимаю Вас горячо от всего сердца, целую и люблю. Полна любви душа Вашей Мамы. 

Мой адрес: Фрунзе, Киргизская ССР, ул. Токтогула, 43-5. 

1947 год». 

«Юра мой, я почти потрясена от счастья, что ты жив! Совершенно убитая смертью Славы и всем, я боялась думать о Тебе, боялась, что и тут меня ждёт горе. Но ты жив, Боже мой, и ещё кто-то хоть в письме назовёт меня опять мамой, даже дорогой мамой. И я богатая бабушка – у меня трое внуков! (У Юрия и Жильберт родились сыновья Клауд в 1935 году и Жан-Пьер в 1940 году, а также дочь Анна в 1942 году – А. С.) 

Юрочка, я убита смертью милой моей сестрички Хедди. Боже мой, как страшно тяжело терять родных! Я не знаю, как пережила смерть Славы. Он был такой хороший, внимательный и ласковый, и был он настоящий учёный, профессора пророчили ему большое будущее. В конце 1940 года он был здесь у меня, всего две недели. Мы часто с ним говорили о Тебе. Он был женат, но детей не осталось. Как я люблю Вас! 10 августа 1947 года». 

"Карта мытарств Эльны Ждановой".

(отрывок из книги А. Слоневского «Эльна») 

Книгу можна придбати у автора та у бібліотеці ім.Т.Г.Шевченка